Роман В. Набокова «Приглашение на казнь»: духовная индивидуальность в фокусе метафизических и металитературных проблем Аннотация: В статье проанализирована внутренняя структура романа В. Набокова (В. Сирина) «Приглашения на казнь». В романе воссоздана в аллегорической форме модель бытия индивидуального сознания, помещенного в центр трехчастной картины мира: в фокусе сплетения эмпирической -трансцендентной -металитературной реальностей. В центре трехмерной модели мироздания -бытие

more »

... сознания главного героя, Цинцинната Ц. Набоковский герой оказывается не жертвой, не безвольной игрушкой трех сил мироздания, но сам порывает с миром материальной иллюзии и переходит на уровень металитературного инобытия. Ключевые слова: В. Набоков, В. Сирин, «Приглашение на казнь», мистическая метапроза ХХ в., жанр, аллегория, русская литература ХХ в., литература русской эмиграции A.V. Zlochevskaya (Moscow, Russia) V. Nabokov Novel «Invitation to a Beheading»: Spiritual Individuality in the Focus of Metaphysical and Meta-Literary Problems Annotation: The novel under study is V. Nabokov's "Invitation to a Beheading", its inner structure specifi cally. In the allegorical form the author recreates the paradigm of the existence of an individual awareness at the centre of a three-fold picture of the world, in the focus where the empirical-transcendental-metaliterary realities interlace. At the heart of this tripartite model there exists the individual consciousness of Nabokov's protagonist C. Cintinnat. He is not a victim, not a powerless toy in the hands of three forces of Universe. Rather he himself breaks up with the world of material illusion to transit to the level of metaliterary other-world existence. Key words: V. Nabokov, V. Sirin, "Invitation to a Beheading", mystical metaprose of the 20 th century, genre, allegory, Russian literature of the 20 th century, literature of Russian emigration Уже первые критики увидели в романе В. Сирина «Приглашение на казнь» (1936) аллегорию 1 . Однако аллегорией чего является это произведение? Отвечали на этот вопрос по-разному: аллегорией взаимоотношений личности с «потусторонностью» 2 , с гностическим Божеством и Автором текста 3 , с коллективом 4 и др. Соответственно различны и определения жанровой формы романа: аллегорическая антиутопия и «комический кошмар» 5 , духовная мистерия 6 и др. Предлагаемые интерпретации освещают отдельные аспекты художественного космоса набоковского романа, не давая единой целостной картины. Тем более что разграничить потоки жанрово-стилевого повествования затруднительно, поскольку они постоянно переплетаются, переливаясь один в другой, переходя с одного уровня на другой почти неуловимо. Мне представляется продуктивным применить здесь результаты моего предшествующего исследования -о мистической метапрозе ХХ в. 7 Фундаментальная примета этого феномена, позволяющая говорить о нем как о самостоятельном, содержательно и эстетически значительном явлении литературы ХХ в., -трехчастная модель мироздания, соединившая в единое целое три уровня реальности: эмпирическую -метафизическую -художественную. Набоковская модель мистической метапрозы эволюционировала. Видоизменялась прежде всего ее трехмерная структура. В каждом из романов -свой узор взаимосплетений структурных уровней набоковского художественного космоса. Своеобразие «Приглашения на казнь» определяется оригинальными взаимоотношениями внутри трехмерной его структуры, между различными пластами: материальным -трансцендентным -металитературным. В центре трехмерной модели мироздания -бытие индивидуального сознания главного героя, Цинцинната Ц. Текст романа зачинает картинка, в которой соединились все три структурные уровни: «Уродливое окошко оказалось доступным закату: сбоку по стене пролег пламенистый параллелограмм. Камера наполнилась доверху маслом сумерек, содержавших необыкновенные пигменты. Так спрашивается: что это справа от двери -картина ли кисти крутого колориста или другое окно, расписное, каких уже не бывает? (На самом деле это висел пергаментный лист с подробными, в две колонны, «правилами для заключенных»; загнувшийся угол, красные заглавные буквы, заставки, древний герб города, -а именно, доменная печь с крыльями, -и давали нужный материал вечернему отблеску)» 8 . В реальности мира физического луч заходящего солнца осветил сквозь «уродливое окошко» лист с «правилами для заключенных», с безобразным в своей вопиющей глупости и абсурду гербом города -«доменная печь с крыльями» и др. Но сквозь это убожество воображению Цинцинната Ц., через «пламенистый параллелограмм» -фантастически прекрасное «окно» в реальность трансцендентную -открылся мир «потусторонности». Так и в «Даре», создававшемся одновременно с «Приглашением на казнь», «параллелепипед неба» (Н., 4: 194), отраженный в зеркале шкафа и его же рамой ограниченный, тоже своего рода «зайчик» из инобытия. Однако реальность трансцендентная буквально на наших глазах преображается, обретая отсвет метафикциональный: «пламенистый параллелограмм» оказывается не только лучом из «потусторонности» и тем более не «пергаментным листом» с «правилами для заключенных», а великолепной картиной, блестящим артефактом, сотворенным рукой «крутого колориста», написанным «маслом сумерек» и содержащим «необыкновенные пигменты». В дальнейшем происходит своеобразная дисперсия: трехмерный синтез распадается на отдельные структурные потоки: материальный, трансцендентный, металитературный, каждый из которых развивается уже самостоятельно, взаимодействуя с другими потоками, то сплетаясь, то разделяясь. Металитературная тема, пронизывая стилевую ткань «Приглашения на казнь» и обрамляя макротекст романа, оформилась здесь как художественная доминанта. Зачинает тему развернутая метафора жизнь человеческаяхудожественное произведение, организующая структуру большинства романов В. Набокова / Сирина («Дар», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Лолита», «Бледное пламя» и др.). В «Приглашении на казнь» жизнь человека вообще и Цинцината Ц. в частности сравнивается с книгой: «Итак -подбираемся к концу. Правая, еще непочатая часть развернутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли еще (и все радовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того ни с сего, оказалась совсем тощей: несколько минут скорого, уже под гору чтенья -и... ужасно! Куча черешен, красно и клейко черневшая перед нами, обратилась внезапно в отдельные ягоды: вон та, со шрамом, подгнила, а эта сморщилась, ссохшись вокруг кости (самая же последняя непременно -тверденькая, недоспелая). Ужасно!» (Н., 4: 47-48). Эта книга -жизнь героя. Если смотреть с позиции Автора, то прочитанная, с точки зрения Цинцинната -дописанная. Закономерно, что последним в «Записках» стало слово «смерть». Герой его перечеркивает. На взгляд поверхностный -просто потому, что не нашел другого слова: «следовало -иначе, точнее: казнь, что ли, боль, разлука -как-нибудь так» (Н., 4: 175). Но самом деле все сложнее. Субъективно -в ужасе перед ним, ибо не хочет умирать, несмотря на все страдания, которые причиняет ему жизнь. Но тайный и истинный смысл жеста иной: смерти нет 1 . Этот последний смысл рождается графически и осознается уже на уровне бытия сознания Автора -и, соответственно, читателя. Что же наступает после физического конца, если «смерти нет»? Очевидно, бессмертие. Здесь же появляется, как элемент общей метафоры жизнь, -текст, символический образ-мотив, прочерчивающий словесную ткань романа, -карандаш 2 . Набоковский герой пишет свою жизнь, как бы творя ее и сочиняя, а карандаш, по мере приближе-